Не обделял своим вниманием губернатор и южные районы области. Видели его то в Таврическом, то в Русско-Полянском, Щербакульском, Полтавском... Не было года, чтобы раз или два не побывал он в Черлакском. И не просто проехал-прокатился: встречался с руководителями всех рангов и званий, с простым народом. С присущей ему дотошностью вникал в дела хозяйств района, выслушивал народ; разбирался, помогал — кому словом, кому делом.

Люди шли к нему разные и с разным.
Одни за добрым советом, другие с просьбами о помощи, третьи с благодарностью за что-то старое доброе.
Были и ненавистники — с коварством и злобой.
«Непримиримая оппозиция» не оставляла без своего внимания и самые глухие уголки области. Во все щели лезли. Трубили во все доступные им «голоса», сеяли злобу, страх: вот-де развалили «демократы» страну! 
Стращали: это, мол, «цветочки», а «ягодки», то есть худшее — впереди. И глад, и мор — все «казни египетские» грядут.

У нас-де, в Омской области, под управлением Полежаева вот-вот будет всеобщий голод, экономический крах, другие повальные бедствия: уничтожение здравоохранения, образования.
Поддержите нас!

Только мы, придя к власти, выведем страну из кризиса. Создадим если не тотчас рай земной, то скоро — «светлое будущее».
В общем, те же старые песни.

И находились, что вновь верили им, забыв, как семьдесят лет вели их подобные люди в «светлое будущее», а привели к карточной системе.
Выслушивать приходилось ему всяких и всякое.
Из равновесия не выходил. Злом на зло не отвечал. А что было глубоко внутри, какая боль терзала душу, знал только он один.

Как мог, разъяснял всю правду людям, соглашался: да, тяжело.
Перестроить такую систему — не рельсы трамвайные из центра города убрать...
Улыбался неожиданно пришедшей на ум этой, подобной ли ей, шутке. Улыбка была светлой, доброй... И многие понимали его, проникались доверием к его словам. Другие оставались при своих убеждениях. Досадовал в какой-то мере на последних, но был уверен, что и этих образумит время.

Как-то по дороге в Черлак велел водителю свернуть с тракта на проселок. Вскоре он привел их в небольшую деревню. На окраине, при въезде в нее, слева от дороги увидели несколько длинных скотных дворов. Были они свежепобеленными, все окна в рамах с невыбитыми стеклами, крыши под шифером без проломов. Наметанному глазу его было понятно, что ферма не только живет, но и, надо полагать, процветает.

Сколько раз доводилось проезжать ему мимо скотских помещений, сделанных прочно, добротно: стены из обожженного кирпича — хоть бы что им — век простоят! Но ворота перекошены, а то и вовсе отсутствуют, на мир глядят такие скотники черными оконными проемами без рам, крыши с сорванным шифером светятся оскалом стропил — нежить...
В первые годы перестройки многие горе-руководители колхозов и совхозов, почувствовав вольную волюшку, с не присущим им в других делах усердием, стали уничтожать скот, особенно дойное стадо.

Радовались: вот-де и покончили с проблемой доярок. А такая проблема у неумелых хозяйственников действительно была.

Работа у доярок трудная: начинать ее надо — особенно в осенне-зимнее время — чуть свет, заканчивать при глубоких потемках. А заработки от молока небольшие. И то, какое молоко от коров при хронической нехватке кормов зимой, скудости пастбищ летом, а то и скотники неделями в загуле?

У рачительных хозяев — иное дело. И надои большие, и от желающих в доярки отбоя нет, потому что заработки высокие и труд их всякими приспособлениями облегчен... Эти скот не «сбросили».

— Зайдем, — сказал губернатор, — посмотрим, как они тут живут. Управляющего искать не будем. Время потеряем ... (Спешили они в Черлак, где намечена встреча с руководителями хозяйств района).

Сопутники губернатора — чаще по сельским районам ездил с ним Белевкин или Казанник — всегда относились к таким «вылазкам» губернатора с опаской. И было чего опасаться. По стране шел «отстрел» крупных руководителей предприятий, широко известных людей. Не обходила эта напасть стороной и Омск. Мотивы, должно быть, были разные: и политические, и экономические, возможно, еще какие-то.
Леонид Константинович особенно глубоко был огорчен — хотя не то слово, — очень жалел талантливого руководителя Ивана Багнюка, расстрелянного при белом дне в упор из автомата. Погиб от руки наемного убийцы предприимчивый, деловой человек Юрий Кожевников...

Ранее пересеклись его жизненные пути с одним прекрасным человеком, который оставил в памяти его глубокий, добрый след, — это Михаил Прозоров, руководитель бригады скреперистов.

На всю жизнь памятен ему такой случай.

Леонид Константинович тогда уже был широкоизвестным руководителем легендарной стройки — канала Иртыш-Караганда. И вот... Торопились подать воду по одному из участков канала. Очень торопились. Канал проходил по косогору. И когда по нему пустили воду, борт прорвало. Вода по косогору пошла вниз, к населенному пункту.
Затопления случиться не могло, потому что Полежаев тотчас остановил насосную станцию. Но самое худшее то, что это было под Карагандой, и сразу стало достоянием гласности.

Пошли жалобы в обком, что у Полежаева брак. К тому же воду пустить нужно было буквально через два дня по отводному каналу, чтобы пополнить водохранилище, от которого работала гидростанция, питающая электроэнергией Караганду и угольные шахты.

Бригада Михаила Прозорова стояла на другой стороне Караганды. В бригаде — тридцать тяжелых скреперов, шестьдесят рабочих. Бригадир — человек необыкновенных организаторских способностей.
Не имеющий ни одного класса образования, участник ВОВ, он умел держать армейскую дисциплину в бригаде.
Полежаев называл его бригаду «резервом главного командования». Бросал на самые ответственные участки.

Михаилу не надо было никаких инженеров. Он интуитивно улавливал, какой надо сделать откос, какое углубление, ширину... Делал всё «на глаз». Приходили с инструментами, проверяли — было всегда всё точно: такое вот искусство простого русского мастерового.

Начальник строительства приехал в бригаду Михаила Прозорова где-то около двух часов ночи. Люди закончили работу. Укладывались спать. Михаил, уловив тревожное настроение начальника, спросил: «Леонид Константинович, что случилось?» Тот ему: «Не знаю, Михаил, что и делать...» — И обсказал создавшееся положение.
Прозоров: «Леонид Константинович, вы устали. Ложитесь спать, мы всё сделаем».
И ему, губернатору, до сих пор непонятно, как за шесть часов до утра, ночью, через Караганду — город очень разбросанный, по занимаемой площади не меньше Омска, — смог перебросить он тридцать тяжелых скреперов?!

Когда в восемь утра начальник строительства приехал на этот проран, бригада уже заканчивала его заделку.

На глаза Полежаева навернулись слезы благодарности при виде этих усталых, сутки не вылезающих из кабин ребят. А заместитель бригадира, увидев подъехавшего начальника, с такой лихостью дал газ двигателю, что скрепер, будто птица, взлетел на бровку канала.
«Вот ради таких минут, — подумал тогда Леонид Константинович, — когда люди тебя так понимают, стоит жить!»

Он, Полежаев, мог представить себе, каких усилий стоило только перебросить сюда тяжелую гусеничную технику!

Чтобы не повредить асфальт, нужно было под гусеницы класть доски, их надо было таскать вручную, на себе — и не один километр. Надо было поднимать шестами провода электролиний... И к восьми часам утра заделать проран. Воистину это мог сделать только Михаил Прозоров со своими молодцами.

Михаил Прозоров, Иван Багнюк, Юрий Кожевников... — это те новые опоры, по убеждению губернатора, которыми живет и будет жить, крепиться и двигаться вперед общество. .. Терять таких людей было жалко до боли в сердце.

 

Полежаев направился впереди всех к ближайшему скотному двору.
— Леонид Константинович, — кто-то сзади из сопровождающих, — зачем вы рискуете?! Такое время сегодня. Долго ли до беды...

Он на предостережение рукой отмахнул. Понимал и без предупреждения, что рискует часто... Однако эта постоянная плотная опека иногда раздражала. Сказал, не оборачиваясь:
— Кто из нас сегодня не рискует?! Волков бояться...
— И всё же... Одно дело — посадят «на мушку» какого-то главу фирмы, бизнесмена, другое — главу Администрации!.. — тот же голос за его спиной.
В скотном дворе темновато после наружного света. Постоял в двух шагах от входа, осваиваясь с мутным рассеянным светом.

В стойлах через весь скотный двор — в два ряда коровы. Проход чисто убран. В нос ударило густым настоем навоза, духом каким-то парным от множества тел.
В углу на куче соломы увидел мужика.
Поначалу огонек оттуда блеснул — мужик курил. Подошел к нему. Треух, как говорил иронично о таких людях Третьяков, действительно, на одно ухо. В одной руке цигарка, другой за черенок воткнутых в солому вил держится. Тоже, наверно, опасается вошедших. Не ожидал такой компании.