Детство Лёвы вроде и не богато было внешними событиями, но в душе оставило неизгладимое впечатление, что-то волшебно-сказочное.
Какая была радость накануне выезда на покос. Нетерпеливость!.. Мальчонка ночь не мог спать, предвкушая, как утром сядет на телегу, выедет за город — простор-то! Мир новый! Вечером — юркие языки горячего пламени костра, его пряный дымок, непередаваемо вкусная картошка, испеченная в золе. (Подходим к тому эпизоду, с которого началось его прохладное отношение к школе... Однако еще три-четыре странички до того «ужасного» события...)
Он не любил носить пионерский галстук. Не по каким-то идеологическим соображениям — не было ничего этого. Просто он мешал, давил шею. И это отсутствие галстука не раз было предметом разбирательства в школе. Отправляли за родителями. Из щекотливого положения вышли, когда Ефросиния Ивановна из железнодорожной формы Константина Антоновича сшила ему китель. На него галстук не повесишь.
Тяга мальчишки к взрослым людям в школе, разумеется, не была прямо заметна, но проявлялась она его равнодушием к сверстникам, обособленностью от них. Такое его поведение настораживало учителей: ты что, лучше других? Будь как все... И рано, пока еще не очень осознанно, как-то само собой, зародился в нем протест против усредненности, когда тебя хотят подстричь под общую гребенку — это вызывало в нем чувство протеста и неприязни. Но в то же время подстегивало...
Вопреки насильственному подстраиванию под середнячка, он стремился больше других знать, уметь. Был жгучий позыв доказать, что ты можешь сделать что-то больше любого твоего сверстника. Это приучало к самостоятельности, независимости даже от родителей, во всяком случае, материальной. Тринадцатилетним подростком он уже ходил на заработки.
Летом устроился помощником каменщика — кирпичи подтаскивал. Через неделю обратился к каменщику: «Дядя Вася, учи ремеслу...» Хороший попался человек, отличный учитель: за месяц-полтора Лёва овладел в совершенстве профессией каменщика.
Осенью удивил и ребят, и учителей. В школе возникла идея построить учебную теплицу. Кирпичная кладка стоила недешево. Лёва заявил: я сделаю. Одноклассники подносили кирпичи. Он возвел стены. И был страшно доволен: я — мастер! Этим как бы выделил себя. Самоутвердился.
Когда ремонтировали свой дом, отец нанял печника-старика. Ветхий старик, но печник «от Бога». Он только пальцем показывал — Лёва печь клал. (В 1998 году, когда навестил после долгих лет свой дом, печь, сложенная его руками, всё еще стояла, действовала исправно.) После, в студенческие годы, немало сложил печей по найму, подрабатывая к скудной стипендии.
В жизнь вступал Лёва не белоручкой, не с пустыми руками.
Во всё то, что говорили в школе о превосходстве советского строя над всеми другими, безоговорочно верил. И в то, что надо любить товарища Сталина больше, чем родных отца с матерью — тоже... До происшествия с его портретом...
Вера в доброту и мудрость «кремлевского горца», как называли его диссидентствующие интернационалисты, у большинства русского народа была глубокой. Смерть его потрясла Россию. Вызвала небывалый всплеск народного горя. Возможно, что взрослые — большая или меньшая их часть — проливали лукавые слезы, чтобы не показаться безучастными к общему несчастью — боялись всевидящих глаз и всеслышащих ушей КГБ. Дети всё принимали за чистую монету.
В школе выставили большой портрет в траурных лентах, выстроили перед ушедшим вождем всех учеников. Плачут учителя. Плачут ученики. У Лёвы сквозь невольные слезы какие-то любопытство и удивление.
Дома о чем-то перешептываются отец с матерью.
Константин Антонович, встречая забежавшего к ним соседа, горестно возглашает:
«Беда-то, Иван! Как мы теперь жить будем?! На кого он нас оставил? Да мы теперь пропадем...»
На что Иван с неколебимой уверенностью в голосе отвечает:
«Да вы чего плачете? Товарищ Сталин на тридцать лет наперед написал, как нам жить, что делать...»
Верил или нет в сказанное соседом Константин Антонович, искренни ли были слова последнего о постигшей всех беде, Лева до точности не знал. Но сомнения в искренности переживаний отца были. Вскоре он сам проговорился, что всё это больше нужно, чтобы быть, «как все»...
В Исилькуле был базар, так называемый толчок. Это как бы общественное место. Туда ходили не только, чтобы купить что-то. В большей мере походить, встретиться со знакомыми, поговорить, новостями поделиться. Своеобразное вече. Покупали редко чего. Хотя было и мясо, и молоко, замороженное в круги литровые, сено возами продавали. Казахи привозили тушки бараньи с располосованными боками, чтобы было видно, какие они жирные.
Несколько позже понял школяр Лёва, что люди приносили и привозили на продажу последнее. Нужна была в доме копейка, чтобы как-то одеться-обуться, а главное — уплатить непомерно большие налоги. Деревня работала от зари до зари, как говорили колхозники, «без выходных и проходных». За труд им совершенно ничего не платили. Жили своим подсобным хозяйством, с которого «драли» еще и налоги. Однако не было забастовок, демонстративных голодовок. В тяжелые дни перестройки, будучи уже губернатором, он думал, что если вернуть тех людей в наши дни, они сказали бы: «У вас рай»! Поколение 80-90-х годов, как он считал, вообще бы не выжило в тех условиях. Разумеется, он не хотел, чтобы его дети, внуки прошли, испытали выпавшие на долю его сверстников и более старших людей тяготы.
Нет доблести и в том, что общественный транспорт становится всё недоступнее для простого народа, что трудно добираться до дачи, с которой только и кормятся люди, потому что мизерная зарплата бюджетников выдается пока с большим запозданием (это была средина и конец девяностых годов); что бедствуют пенсионеры, на плечах своих вынесшие тяжкие годы репрессий, военное лихолетье, послевоенные трудные годы восстановления народного хозяйства; что, случается, отключают тепло, электричество, газ, воду. На всё это он сам — плоть от плоти народа, — переживший трудное детство, не мог взирать равнодушно. Было и сочувствие народу, и стремление по силе-возможности помочь ему... Но вот эта пропаганда западничества! Уверение прожить не за счет труда, а на «халяву», поиски какой-то системы, которая должна создавать даровые блага...
Надежда не на собственный труд, а на какую-то сверхъестественную силу, которая всё даст народу, сбивала людей с толку. Делала из них попрошаек планетарных. Мы, россияне, как бы хотели вызвать к себе жалость у всего мира, а вызывали презрение — это его возмущало. Как же так?! Мы — некогда гордый народ, обладавший обширными плодородными землями, огромнейшими сырьевыми запасами, — жалуемся всему миру: мы-де очень плохо живем. Почему? Отчего мы стали такими?! Вопросы, сознавал, риторические. Знал он, как и многие другие, на них правильные ответы. Да мало было проку от этого знания. Он, глава огромного региона, всё же был сравнительно малой величиной в большой игре кремлевских властителей.
В личном плане нынешнее его положение напоминало кое в чем случай из детства, когда он был бессилен противостоять «обструкции» некоторых учителей за его не слишком уж и существенный проступок. Прошли годы, не ушло понимание, что его обструкционеры во многом были неправы, но он знал и то, что каждому из них «своя рубашка ближе к телу», потому, скрепя сердце, молча перенес несправедливость.
Получилось так, что в школьные годы (позже вспоминал это с иронической улыбкой) нежданно-негаданно началось его диссидентство, отступничество от непререкаемых догматов господствующей идеологии. Звучит многозначительно. Сильно! А дело-то пустяковое...
Как-то в день 7-го ноября — очередную годовщину Великой Октябрьской социалистической революции — была обычная демонстрация, проводимая в честь этой знаменательной даты. В демонстрации обязаны были участвовать все школьники. Почти каждому ученику нужно было что-то нести, во всяком случае, тем, кто выглядел физически поздоровее: флаг, лозунг, портрет кого-либо из вождей...
Лёва был крупным подростком (потом как-то сразу рост оборвался). И вот в одну из таких демонстраций ему поручили нести портрет товарища Сталина.
В рамке со стеклом, он для подростка оказался тяжеловатым. К тому же день выдался морозным. Одет демонстрант был не очень тепло, руки — без варежек. Сил и терпения хватило донести портрет до средины маршрута — от школы до Дома Советов.
Как-то так получилось, что сопровождающего колонну учителя рядом не оказалось, чтобы попросить его передать портрет другому... Хотя мог бы сам это сделать. Но он принял другое решение. Не выдержав мороза и тяжести ноши, приставил портрет к сугробу у колодца, мимо которого проходили. Поставил и отправился домой, посчитав, что быть ему больше в колонне незачем, демонстрировать нечего, для чего идти дальше пустым.
Потом начались неприятности.
На следующий день — сразу после двух праздничных — его вызвали в учительскую. Там — их классная руководительница, завуч, сам директор. Обстановка строгая, какая-то накаленно-взвинченная. Руки и губы директора подрагивают — волнуется очень. Главный спрос за идеологическое воспитание учеников — с него. Он уже нагромоздил себе в голове наказания, кары, которые ждут его за вопиюще-безобразный поступок ученика. Инцидент небывалый. Он может дойти не только до вышестоящего начальства, но и до органов НКВД, что, вернее верного, негативно отразится на его директорской репутации. Ладно, если только на ней, а то и на всей будущей карьере его будет поставлена точка.
Для Лёвы головомойкой в школе дело не закончилось.
Вскоре его родителей вызвали в школу. Вернулись хмурые, встревоженные. Лёве ничего не говорили, качали только укорно головами.
Последствия этого эпизода для подростка закончились не скоро. Он чувствовал подавленно-угнетенную обстановку в семье. Слышал шепот меж собой родителей, что всё это может плохо обернуться для отца-коммуниста.
И вот как-то пришел отец с просветленным лицом, сообщил матери облегченным голосом, что на партсобрании отделался всего лишь крепким внушением. Учли-де его безупречную рабочую репутацию.
В школе к Лёве отношение некоторых учителей какое-то время оставалось недоверчиво-настороженным. Это его огорчало. Может, потому он после выпускного десятого класса долго не навещал школу. Впервые, как упоминалось, после окончания, посетил ее в 1998 году (сваривая первый шов газопровода, пообещав исилькульцам дать газ к 1 -му сентября — началу учебного года — и выполнив это обещание, он приехал в назначенный день, чтобы зажечь газовый факел, тогда и зашел в школу). Поговорил с учителями, учениками, которые с сияющими лицами окружили его.
Крепко он верил и в свою идею развернуть строительство жилья. Зажег вскоре этой верой всю свою команду. И дело пошло... Важен был первый шаг, потому как самый длинный и трудный путь начинается с первого шага. Это давно аксиома.
