В начальных классах по вызовам в школу чаще ходила мать. Возвращалась в плохом настроении. Ничего не спрашивая, воспитывала и ремешком, когда, на ее взгляд, вина сына была большой. А об особо крупных и «опасных» проступках докладывала отцу.
Отец надевал железнодорожную форму, считал, что в ней он выглядит солиднее и этим как бы косвенно ставит под защиту своего сына.

 

Что происходило в учительской, вернее, какими словами излагали учителя отцу по существу-то, как считал Лёва, малозначительный его проступок, а то и совсем пустяковый — Лёва не знал. Отец об этом не распространялся, делал только внушение, что вести себя надо пристойнее, быть послушнее.

Однажды Лёве удалось подслушать разговор отца Константина Антоновича с матерью Ефросинией Ивановной.
Мать возмущалась: «Надо Лёвку наказать! Он такой хулиган! Ты — отец. Строже должен с него спрашивать.»
Отец ей: «Его виноватят в школе не за хулиганство, а за справедливость. Он же пытается правду какую-то доказать, отстоять... Вот за это его и наказывают и нас таскают. Я разобрался, понял его...»

 

И на самом деле Лёва не был каким-то завзятым хулиганом. Было — самоутверждение. Вступал в пререкания с учителями, пытаясь доказать какую-то свою правду или заступался за незаслуженно обиженного. В девятом классе его даже оставили на второй год не потому, что он плохо учился, а за непослушание, за эту самую строптивость.
Подслушав разговор родителей, Лёва возгордился своим отцом. На душе стало приятно, что есть человек, который его понимает.

И всё же был тот страшный проступок, по меркам тех времен, далее неслыханное преступление, из-за которого вся семья долго жила, мягко говоря, в большой тревоге. Припомнилось это губернатору, когда он, побывав в музее, впервые за долгие годы после окончания посетил школу.

 

Об учебе в школе дошкольник Лёва сам не помышлял. Пришло время, родители сказали: осенью, Лёва, пойдешь в школу.
Учебников почти никаких в продаже не было. Тетрадей — тоже. Отец приносил с работы незаполненные бланки, мать сшивала их штук по двадцать вместе.

 

В школу пошел он осенью 1947 года.
В первые послевоенные годы жить людям стало еще труднее, чем в военное лихолетье. Народ ждал, что сразу после войны все получат если не большое, то всё же какое-то облегчение. Не получили никакого.

В военные и первые послевоенные годы Лёва ходил с матерью в магазин, чтобы отоварить продуктовые карточки. Когда их отменили, положение людей еще более усугубилось. В хлебных магазинах образовались длинные очереди, которые занимались с вечера, и надо было всю ночь эту очередь караулить, чтобы не потерять или не выбросили тебя из нее истомленные и раздраженные долгим стоянием очередники. (Сейчас удивляло его, а порой и раздражало, даже возмущало, как быстро люди забыли прошлое — непомерно восхваляя то время, — в которое чуть не половину своей жизни простояли в очередях.)

На руки «давали» одну килограммовую буханку. И Ефросиния Ивановна должна была мучить в бесконечных очередях всех своих детей, чтобы взять три-четыре булки.
Долгие послевоенные годы, чтобы купить в магазине мануфактуру — считалось совершенно недостижимым. Ефросиния Ивановна шила детям майки из марли. Ходили они в шинелях, перешитых из старых отцовских железнодорожных. У старшего брата — шинель. У Лёвы — шинелишка. Шапка от отца доставалась старшему брату, от него — Лёве. Ничего нового в детстве он не носил.

Старая железнодорожная школа размещалась в двух зданиях: начальные классы — в деревянном, старшие — в кирпичном. Четыре класса Лёва закончил в деревянном... после пятого по десятый включительно — в кирпичном.

Леонид Константинович на всю жизнь запомнил свою первую учительницу. Была она всегда в сером аккуратном костюмчике, с гладко причесанной головой, звали ее Нина Петровна Савина. (В 1998 году она была еще жива. Жила в Омске. Губернатор, бывший ее озорной ученик Лёня Полежаев, наградил Нину Петровну грамотой за долголетний благодарный труд, отданный учительству.)

Запомнился ему и первый урок, особенно первая фраза, которую Нина Петровна написала крупными буквами мелом на доске: «Американцы точат на нас зубы!»
Поначалу Лёва сел на последнюю парту. Но вскоре непоседливого, шаловливого и озорного ученика пересадили на третью, чтобы был на глазах учителя.

Почти все ученики — безотцовщина. Трое или четверо из всего класса были с отцами.
Имея хорошую память, Лёва мало тратил времени на занятия. Любил читать художественную литературу. Со второго класса читал много. Читал все, что попадалось.
В Исилькуле была небольшая библиотека со скромным читальным залом — засиживался в нем. Можно было брать книги и на дом. К пятому-шестому классу он перечитал всё, что имела библиотека. Некоторые книги прочитал на два раза. Дома читал ночами при керосиновой лампе. Мать ругалась: палишь зря керосин! Он гасил лампу, укрывался с головой одеялом и читал при свете электрического фонарика.

 

Особо любил приключенческие книги. Зачитывался путешествиями капитана Головина на фрегате «Диана», путешествиями Невельского, нравилась русская классика, особенно ранние рассказы Горького, его сказки. В четвертом классе пробует уже сам писать рассказы.

Любимыми уроками в школе были история и география. Читать историческую литературу любит и сейчас, будучи уже главой областной Администрации. Если сам писал рассказы — значит, любил и уроки литературы. Была у него природная склонность к гуманитарным наукам. Но судьба распорядилась так, что вынужден был заниматься точными науками — инженерией. Со временем стал известным специалистом-гидростроителем. Это уже, как говорил о себе, не от Бога, а от обстоятельств и характера, потому что очень был честолюбив: хотелось стать специалистом в строительстве — тогда гремели по стране великие стройки — высочайшего уровня.

Помимо школы, которую посещал не очень охотно (почему — будет сказано ниже), много общался Лёва со взрослыми. С притаенным дыханием слушал рассказы бывалых людей. Со взрослыми ему было интереснее, чем со сверстниками.

В годы его детства было много недавних фронтовиков Великой Отечественной войны 1941-45 гг.
Напротив их дома жила семья Чесноковых. В семье было два брата: Борис и Владимир. Борис был молодой, работал, как и отец Лёвы, на железной дороге. Старший Владимир шоферил. Было ему лет двадцать пять. Семнадцатилетним пареньком его призвали в армию, восемнадцатилетним попал на фронт, в девятнадцать лет демобилизован по ранению.

 

Вечерами под окнами дома Чесноковых (считай, что под Левиными) собиралась компания. Было много фронтовиков. О ранах не говорили. Не было у них никакого ни «афганского», ни «чеченского» синдрома. Естественно, что вспоминали о войне, больше об интересных эпизодах: веселых или забавных. Были это обычные парни. Ушла война — и всё. Радовались жизни. Главная тогда их привилегия, что остались живы.

Владимир Чесноков играл на трофейном аккордеоне. Парни и девчата танцевали. Лузгали семечки. Пели песни. Пьяных не было. Не до пьянок было людям. Днями много работали, как тогда говорили, на свое советское общество. Немало было и личных забот: строились, ремонтировали свои дома, подворья.

Иногда приходила за Лёвой, если долго задерживался, мать. Случалось, что сама задерживалась в дружно-веселой компании; Ефросиния Ивановна, голосистая украинка, любила петь мелодичные украинские песни. Спевалась с девчатами, забыв, за чем и пришла.