Он вошел в низкорослые, едва доходившие до колена растения, с прямостоящими колосками, сказал остановившемуся сбоку и чуть позади начальнику облсельхозуправления разочарованным голосом:
—    Весна-то... Дожди майские такие надежды вселяли... Обманула, выходит. Что это поле даст?
Белевкин в ответ молча плечами передернул. Губернатор предположил:
—    Центнеров по десять выйдет?
—    Экономист я, Леонид Константинович, — сказал Белевкин, — не агроном...
—    Я тоже — строитель... — с ноткой недовольства ему губернатор. И пошел по пашне, шурша сухой листвой и колосьями, говоря на ходу. — Если бы такой же густой травостой на всем поле, как с краю его... Ну, а что дальше? Посмотрите... Пошли...
За ним — водитель и начальник облсельхозуправления: чем дальше от дороги, тем чаще густые куртины пшеницы перемежались большими проплешинами, на которых там и сям торчали жиденькие стебельки в вершок высотой, держа на концах своих крохотные колоски.

—    О чем я и говорил вам в машине, Леонид Константинович, — торопко, сглатывая окончания слов, говорит Виктор Яковлевич, — солонцы. Солоди... Выводить из севооборота такие земли надо.
Губернатор, как и в машине, будто не слыша его, сорвал колосок с более рослого и густого куста пшеницы, растер, сдул шелуху; на ладони остались крупные, хорошо выполненные янтарные зерна.

—    Добры! — похвалил губернатор, пересчитал, трогая зерна пальцем другой руки. — Ровно десять. — Кинул их в рот, разжевал: — Мягковаты. Для прямого комбайнирования не подошел, для раздельной — редковат... А по десять-двенадцать центнеров, думаю, даст, несмотря на проплешины. — Улыбнулся своей мягкой улыбкой, смотрит вопросительно на Виктора Яковлевича: ну, начальник сельского хозяйства, подтверди или опровергни, хоть и не агроном. Вот, — обвел поле в полукруг раскрытой ладонью, — и солонцы, и солоди, и засуха жесточайшая... Стебельки в полторы четверги от земли, почти без листьев, а сформировали колос, пусть небольшой, но зерно-то полновесное! По десятку в колоске. Это, как ранее старики-то говорили, урожай сам-десят. А ведь считалось, что и сам-сем — хорошо. Это как?

—    Новые сорта выручают, — поясняет начальник Областного управления сельского хозяйства. — Ранее колхозы и совхозы обычно сеяли Лютесценц 62, Мильтурум 553 — оба сорта нашей, омской селекции. Крестьяне в основном возделывали сорта усатого цезиума — с прекрасными хлебопекарными качествами, очень засухоустойчивые, но малоурожайные и позднеспелые. 

Названные выше цезиума сорта при всех благоприятных условиях могли давать по двадцать центнеров на круг, однако были очень склонны к полеганию. И, если хозяин запаздывал с уборкой, почти полностью осыпались. Колхозы и совхозы возделывали еще сорта твёрдых пшениц — таких, как гордеиформе 10 селекции Днепропетровской станции — в народе её называли «Кубанкой» и «Красноколоской», — и Мелянонус 60 Краснокутской селекции. Колос — дымчатый. Эти требовали очень хороших земель и высокой агротехники. Наши новые сорта...

—    Хватит мне ликбеза! — поморщился губернатор. Водитель шел за ним, как всегда, молча. Белевкин тоже смолк. Повернули за губернатором обратно к машине. Шли, часто спотыкаясь, потому что, то и дело, попадали ногами в широкие щели потрескавшейся от сухого зноя земли.

Из-за следующего увала выскочила деревня, вернее, два ряда крестьянских подворий по обе стороны шоссе. Это, вероятно, была главная и единственная улица некогда большой деревни. 
Невдалеке от начала ее, у кривобокой избенки с флагом на дерновой крыше и вывеской над входом, на которой было намалевано яркими красными красками:
«СОВХОЗ «ЛЕНИНСКИЙ» КОНТОРА «БОЛЬШЕВИСТСКОГО» ОТДЕЛЕНИЯ»
—    далее что-то мелкими буквами, которые из машины глаз не брал, — толпился народ.


Губернатор велел водителю подвернуть к толпе и остановиться. Люди, не обращая внимания на машину, продолжали так же жестикулировать и громко кричали — крик их был хорошо слышен в машине, хотя и неразборчиво.
—    Пугачевщина какая-то! — сказал Виктор Яковлевич. Губернатор, выходя из машины, позвал его с собой. Тот, послушно вылезая, сказал с опаской:
—    Может, не стоит к ним... На неприятности нарвемся, видите, какие они разгоряченные!

Леонид Константинович ужал недовольно большие черные глаза, всегда излучавшие доброту, и, когда ужимал их присупленными бровями, они не утрачивали своего добродушного выражения. Однако приближенные его знали, что там, за этим добродушным взглядом — огромная воля! бескомпромиссная требовательность к подчиненным и, может, больше всего к себе — железный характер, но не жестокий. Они это тоже быстро усвоили и не очень боялись его гнева, потому что он никогда и никак не выплескивался наружу. Они чувствовали себя виноватыми перед ним, какими-то своими неправильными действиями заслужили его нерасположение — это было действеннее любой нахлобучки.


—    Что?! — удивился он неприятно. — Своих людей боишься... — и пошел в народ.
Нa его здравствование толпа не отвечала, но притихла. Люди, поворачиваясь к нему, смотрели несколько недоуменно. Парень в серой кепке на одно ухо определил вслух:
начальник какой-то... должно, высокий?! Женщина средних лет, грудастая, всплеснула по широким бедрам себе руками:
—    Аль глаза повылазили?! — И метнула взгляд на парня в серой кепке. И по всей толпе — глазами: — Да это же губернатор наш! Не видели, что ль, по телевизору?!
Люди зашевелились, вновь загалдели, но еще громче — может, так ему послышалось вблизи: «Верно!», «Он и есть!» —Узнали его еще несколько людей в толпе: — «Вот ему всё и выложить! Всё — как есть!»


Леонид Константинович пошел к ближайшим крикунам, толпа оживилась еще больше. Потянулись к нему руки. Он их жал, ему тоже жали крепко, до онемения.
—    Ну, так что вы, — спрашивает людей, — по какому поводу собрались? Вся деревня, надо полагать, здесь... — Водил по лицам сельчан пытливыми глазами—не на работе в разгар дня; — взглянул на солнышко: почти над головой. —Что-то необычное случилось?
—    У нас не соскучишься! — грудастая баба. — То ненарок, то случай.
—    Какой тебе ненарок! — выдвинулся из толпы мужик лет сорока, с суховатого лица смотрят на губернатора строгие синие глаза: — Умысел прямой. Он, мой комбайн, два сезона только отработал. ..Як нынешней уборке его подготовил. Приехал из центральной усадьбы Гришка-парторг...
—    Какой он парторг! — парень в кепке. — Давно в фермерах!
—    Пусть так, — согласился комбайнер. — Земли набрал. У старух — паи за посулы скупил. Не один приехал, с директором...


На недоуменный взгляд губернатора женщина с ребенком на руках пояснила, опередив замешкавшегося комбайнера:
—    Вдвоем они фермерствуют. С бывшим нашим директором...
—    Директор в фермеры ушел?! — как бы не поверил и удивился губернатор.
—Турнули мы его из директоров-то. Лютый шибко был!
—    Тебе — все начальники лютые! — не согласилась с грудастой женщина с ребенком на руках.
—    Дисциплину требовал, — сказала стоявшая рядом с ней старуха, прямая еще, но с сетью морщин на лице. — Вот Валентина, — показала на женщину с ребенком, — дочка это моя.


Губернатор усмотрел в них большое сходство: сгладить на лице старшей морщины — и как две капли воды похожи будут.
Старуха продолжала:
—    Мою группу коров приняла. Тридцать лет я их отдоила. Валентина—десять. Мы их, коровушек-то совхозных, своими собственными почитали... А их в однозимье извели, порезали. Дескать — убыточные. Это как понимать? Чтоб домашний скот был убыточным?! Случилось такое как раз в ту зиму, как скинули с директоров Николая Ивановича. Избрали Шурку-разорителя: свой-де человек, поблажку давать нам будет. Он и дает... Грабиловку открыл, полхозяйства разбазарил!