Думы. Мысли. Они, подобно пламени костра при неустойчивом ветре, мечутся туда-сюда...

Вот и вымытый Иртышом прах умерших в колонии заключенных по-христиански захоронили. Поклонный крест поставили. Надо бы добавить: и Покаянный. Часовня рядом будет. Церковь Дмитриевская. Успенский девятиглавый собор Феодосии задумал... Ачаирский монастырь здесь будет, в который со временем потекут паломники не только земли Омской, но и всей Сибирской! — убежден в этом губернатор. Знает, как усерден в своем деле архиепископ: от задуманного не отступит. Многое уже сделал. Шесть приходов было, как Феодосии стал окормлять Омско-Тарскую епархию.

И вот выросла она до ста, больше даже... На похвалу губернатором его заслуг в этом, Феодосии отзывается скромно: «С помощью Божьей всё... — Глядит ясными карими глазами на губернатора. — И с вашей, дорогой Леонид Константинович, — Много помогаете, — добавляет сладким голосом, пуша бороду, — несмотря на злобствование безбожников. Особенно наслышан, что некая там, в Законодательном Собрании, Никитина вас «кусает» за помощь епархии».

Губернатор отмахивается рукой при упоминании Никитиной и иже с ней: много, мол, таких Никитиных. 
Феодосия он искренне уважал за трудолюбие, за рвение, почти жертвенное... Не молодой ведь, не то здоровье, но трудится, не покладая рук, во имя Церкви Христовой.
Так вот о казахах, их нравственности...

Узнал близко степных, кочевых казахов Полежаев, когда руководил строительством Шидертинского оросительного канала, это ветка от Иртыш-Карагандинского. Уходил он от последнего почти под прямым углом в южноказахстанские безводные степи.

Казахи к стройке относились настороженно. С недоверием. Поверхностной, свободно текущей воды у них там не было.
Когда пускали очередной участок канала, вода шла бурно, поначалу мутная, грязная, неся с собой строительный и прочий мусор.
Казахи близко не подходят к потоку, скачут в виду его на лошаденках, показывают на канал, кричат: «Шайтан-вода!»

Начальник строительства черпал из канала кружкой воду, показно пил: смотрите-де, вода как вода. Никакого черта-шайтана!.. Успокаивались. Привыкали быстро. Овец и лошадей на водопой вскоре пригонять стали.

Хуже было другое. Канал проходил по родовым казахским кочевьям. Там масса могильников. То и дело натыкались на одиночные захоронения. Вроде ничего нет, ни мазара, ни бугорка. И вдруг будто из-под земли аксакалы выезжают...

Вот один казах, с изборожденным морщинами сухим лицом, окаймленным редкими седыми волосьями, переходящими от подбородка в такую же редковолосую бороденку клинышком, в сорокаградусную жару обутый в яловые сапоги, утепленные изнутри войлоком, своими широкими раструбами заходящие высоко за колени, в ватном азяме, подпоясанном цветастым кушаком, на голове — треухий малахай, подъехал на лохматом маштачке к строителям.

— Где начальник?
— Я начальник, — оказался рядом с ним начальник стройки.
Казах тычет зажатой в руке плеткой вниз и чуть вперед.
— Здесь это, слушай, русский щеловек, нельзя... Здесь могила моего прадеда.
— Где могила? — оглядывает недоуменно ровное место русский начальник.
— Вот эта, видишь, кощька...

Приглядевшись, Полежаев замечает небольшой бугорок, вернее, неровность земли. Удивление берет: сколько лет прошло, надо полагать, не меньше полвека, а они, казахи, хорошо помнят место захоронения своего предка, оберегают, чтят...
Аксакал говорит, теперь уже глядя в глаза русскому начальнику:
«Здесь, слушай, — во взгляде его укор, — это... копать нельзя».
«Ну, а что делать?»
«Это—нет. Ты давай это куда его поворачивай... Ходи стороной».
«Как я его поверну? Я не могу поворачивать. У меня диспозиция такая».

Теперь уже аксакал спрашивает:
«А щто делать?»
«Давай перенесем захоронение».
«Ой-бой, переносить это... Прах это моего прадеда... Как переносить? Ой, слушай... Аллах... это нас проклянет. Это нельзя — кости трогать».
«Можно. Переносят же другие».
Аксакал задумывается. Приняв решение, что с русским начальником лучше договориться у себя, в кочевье, приглашает:
«Айда-пошли. Гостем будешь, бешбармак кушать, кумыс пить. Это, знаешь, тут недалеко».

Полежаев не отказывается навестить недалекое кочевье.
Он относится к традициям верующих любого народа с уважением. Аксакала обидеть отказом не может. И, еще больше, не придти к взаимному согласию с переносом захоронения.

В войлочной, изрядно поношенной юрте, но за новым достарханом, накрытым на коротконогий круглый столик, где мужская часть семьи сидит на своих пятках, подвернув под себя ноги, русскому начальнику — почетное место, рядом с аксакалом.
— А кто будет это переносить? — согласившись, что переносить надо, задается следующим вопросом аксакал.
— Пришлю солдат, — говорит начальник. Они едят бешбармак, пьют кумыс, ведут неторопливые переговоры. — Но они чужие люди, русские, другой веры. Прах мусульманина должны переносить мусульмане — вы, родственники.
— Мулла спрашивать надо, — всё еще в шаткости аксакал.
— Я вам заплачу, — приводит самый веский довод Полежаев, — большие деньги. И потом — это ваша родовая могила. Раскопаете, что найдете — переносите.
Убедил.

Все захоронения, что встречались на пути, родственники покойного переносили. Платил им. Ни одного захоронения не затопил. Выделяя кирпич, строил над новыми захоронениями мазары. Старые могилы как бы возрождались. И родственникам приятно было перед другими казахами, что вот я, видишь, для прадеда своего сделал хорошо...

Отрадно, что наш народ стал поворачиваться лицом к Церкви. Только искренняя ли вера, чисты ли помыслы? Стоит в храме Ельцин со свечой в руке... Давно ли он этой рукой указал на дом Ипатьева, где совершено чудовищное преступление — убийство царского семейства, и рыкнул: «Снести!»

В одну ночь снесли дом, заровняли место, которое стало уже символом святого страдания, местом скорбного посещения христианских паломников... Или его антипод Егор Лигачев, который в бытность свою первым секретарем омского обкома повелел залить известью, будто это скотомогильник, вымытые рекой останки расстрелянных людей — жертв одной из противоборствующих в гражданскую сторон...

Долго придется нам еще идти к истинной вере.